Пять лет назад сайт Openleft.ru опубликовал опросы «За что мы, левые, любим советское?» и Что нам, левым, не нравится в советском? Ответ Кирилла Медведева на первый вопрос кажется нам актуальной репликой в неутихающих спорах об отношении левых к советскому проекту.
Я бы говорил про важные с сегодняшней точки зрения конфликты в каждом из трех основных периодов советской эпохи. В первые годы Советской власти это противоречие между интересами выживания революционной республики и низовой демократией. В сталинистский период — противоречие между интернационализмом, как базовой коммунистической ценностью, и новым советским патриотизмом на русской основе — в ситуации, когда сначала из-за внешнеполитических маневров, затем из-за войны интернационалистская пролетарская доктрина начала буксовать. Важнейшая коллизия позднесоветского периода состояла, на мой взгляд, в том, что социалистическая чувствительность огромного количества рабочих и интеллигентов (желавших и способных трудиться ради солидарной цели) на фоне, с одной стороны, все более очевидной культурной провинциализации и технологического отставания от Запада, прикрываемых пропагандистской ложью и демагогией, с другой стороны, все большего материального благополучия, вошла в конфликт с представлением о частных интересах, с желанием налаживать личную карьеру и частную жизнь вне напряженных коллективных проектов и утопических ожиданий.
Первый конфликт разрешился, как известно, в пользу консолидации власти (став во многом прологом к сталинизму). К большевикам можно и нужно предъявлять множество претензий, но очевидно, что Октябрьская революция впервые придала политическую субъектность миллионам прежних «рабов божьих» и «слуг государевых», получивших доступ к созданию уникальной новой культуры, и, вдохновляя самых разных эксплуатируемых и угнетенных по всему миру, в итоге радикально — политически и эстетически — изменила человечество.
Второй конфликт разрешился в пользу «коммунизма» как национального проекта. Ценой сверхцентрализации, которую сопровождали огромные бессмысленные репрессии, давления государства, навсегда отбившие у советских людей какую-либо политическую инициативу, было построено индустриальное общество и выиграна война. Консервативный откат в семейной и культурной политике, депортация народов, «борьба с космополитизмом» и т.п. сформировали реакционную национал-сталинистскую идеологию, распространенную до сих пор. Но усилия миллионов людей, строивших советскую промышленность, культуру, секуляризованное общество, воевавших за «Советскую родину», были одновременно гигантским моральным и материальным вкладом в человеческую цивилизацию, сводить который к исторической ошибке, к злой воле вождей или служению бессмысленной «утопии», равно как и уравнивать его с нацистскими преступлениями, это просто признак исторической слепоты и человеческой мелочности.
Третий, позднесоветский конфликт был скорее ценностным и разрешился выбором в пользу частного существования, что привело в итоге к гигантскому разочарованию, деполитизации и маргинализации огромного количества людей в 90-х. И все же, несмотря на наивность, слабость, а то и трусость «оттепельных» и позднесоветских адептов «социализма с человеческим лицом», в итоге сдавших свою мечту идейным антикоммунистам и перекрасившимся аппаратчикам, их история — это полноценная и логичная часть советской эпопеи, также вызывающая у меня симпатию и сочувствие.
В этом последовательном трехчастном отступлении СССР от собственной освободительной миссии была своя трагическая логика, логика самоотрицания, приведшая к краху, но оставившая огромный вакуум, огромный нереализованный потенциал в человеческой истории и культуре. И как настоящая трагедия, советская трагедия остается актуальной — пока есть надежда, что ее проблемы были связаны с материальной отсталостью, с неравномерным мировым развитием, и могут быть преодолены на новом уровне технического прогресса.
Собственно, советский проект и стал заложником с одной стороны, марксистского гуманистического представления о том, что прогресс должен происходить ради общества и под контролем общества, с другой стороны, национальной задачи форсированного развития, которая, из-за необходимости конкурировать с капиталистической (в т.ч. фашистской) экономикой могла быть решена только ценой сверхцентрализации и сверхмобилизации. Это привело к огромному надрыву и к огромному отставанию на дальнейшем, послевоенном витке. На это отставание наложился постсталинистский консерватизм брежневской культурной политики, которая вместо того, чтобы актуализировать антибуржуазный и коллективистский потенциал раннесоветской и современной мировой культуры и контркультуры, пыталось давить и запрещать, в итоге вырастив аполитичное или откровенно антисоветское поколение, воспринявшее только «секс, наркотики, рок-н-ролл» как апологию личной свободы.
Но вопрос, поставленный и не решенный советским проектом, сегодня не только не снимается, а становится все более актуальным: контроль над тем, что в марксизме называется производительными силами, над рыночной конкуренцией, в том числе с помощью планирования — вопрос выживания для человечества. Либо он будет так или иначе решен, роль рыночной стихии будет ограничиваться, а сектор свободного доступа к благам — расширяться, либо (что, конечно, представить гораздо легче) логика неконтролируемой конкуренции, а значит, индивидуализма, дробления, борьбы всех со всеми, будет нарастать, и тогда историческая полоса 60-70-х годов двадцатого века в разных, но так или иначе инспирированных Октябрьской революцией и левым, эгалитарным проектом проявлениях (западноевропейское социальное государство, прорыв расовых, сексуальных, культурных меньшинств на политическую арену в США, арабские лево-националистические режимы, СССР и восточноевропейские «народные демократии») так и останутся примером сравнительно мирной, достойной, солидарной и просвещенной жизни.
Как бы то ни было, в ретроспекции Советский Союз будет выглядеть все более и более прогрессивно, и это нерадостный прогноз.
Иллюстрация: Дмитрий Бучкин (1927 г.р.). Строить новые города. 1974