Дмитрий Виленский и Кирилл Медведев о состоянии российских левых

КМ:  Есть тяжелое ощущение исчерпанности левых культурных и активистских практик, которыми мы занимались 10-12 лет, и чувство что, если в ближайшее время не будет какого-то политического толчка, то мы растеряем даже то, чего добились.

И второй вопрос — а чего, собственно, мы добились? Какие объективные успехи были и есть у левых за это время на разных фронтах — культурном, академическом, активистском, политическом и др.

Попробую перечислить наши достижения. Культурный и академический фронт: если прежде левая позиция и левая дискуссия существовали только в современном искусстве, то теперь левая поэзия стала актуальным мейнстримом, появились отчетливо левые издательства, левые писатели, пусть немногочисленные, получают громкие премии, левые теоретики занимают не доминирующие, но все же серьезные места и влияние в столичных университетах. Феминистский дискурс во всем своем разнообразии пробивает себе дорогу, и это тоже большой прогресс.

В общем, в этой сфере как минимум есть динамика. В левом активизме, левой политике динамики не ощущается. Да, левые делали какие-то важные вещи на микроуровне и участвовали в крупных громких событиях. Забастовка на Форде 2007 года, успехи уличных антифа, защита Химкинского леса,  первое и последующие шествия памяти Маркелова и Бабуровой, вокруг которой нам удалось создать весьма прогрессивный блок социалистов, анархистов, антинационалистически настроенных правозащитников. Оккупай-Абай, где нам удавалось отстаивать формат ассамблей от попыток статусных политиков инструментализировать его, хотя понятно, что в той ситуации, как, впрочем, и в американской, такой формат был обречен. Наконец, то, что Сергею Удальцову единственному из левых удалось стать одним из лидеров протеста 2012 года, тоже безусловное достижение. Добавь что-то, если можешь.

Но у этих событий нет динамики, нет логики, нет, в конце концов, легенды, их очень трудно сложить в историю, хотя и надо пытаться. История всех левых групп это все равно в первую очередь никому не интересная и не вдохновляющая история расколов, склок, чисто внутренних дискуссий. А нам, особенно в периоды реакции, упадка, жизненно необходима история как моральный импульс для мобилизации и как опыт, которой можно наследовать. Ведь наследования опыта, по сути, не происходит, поэтому воспроизводство левых групп происходит по одной схеме — неофитский энтузиазм, агрессивная доктринерская критика конкурентов по левому полю из-за конкуренции за небольшой актив, потом либо разочарование, либо раскол без какой-либо критической рефлексии о его причинах.

В движения приходит либо молодежь, которая хочет радикальных уличных интервенций, а повзрослев, разочаровывается, либо те, кто хотят радикальной эстетики и мысли, и в итоге склоняются больше к интеллектуальной и артистической деятельности, чем собственно к политической. Есть версия, что все это происходит из-за отсутствия конкретных реформистских целей у левых групп. Действительно, долго пребывать в состоянии коллективной борьбы за утопию невероятно сложно, неизбежно возникает потребность в частных достижениях, пусть и в политически ангажированном контексте. Тем не менее, все эти 10-12 лет какой-то обмен между радикальным искусством и активизмом происходил, бывали интересные результаты, соединения.

Но в целом проблема, я считаю, в следующем. Политические смыслы, хотя, конечно, могут формироваться в активистских действиях и в университетских дискуссиях, но легитимизируются они в публичной политике. И кажется, что цикл борьбы за гегемонию, в котором мы кое-чего добились, закончен, и теперь, если мы не сможем порвать какую-то тонкую, но очень плотную пленку, отделяющую нас от реальной/профессиональной/публичной политики, дальнейшего прогресса не будет, а возможна скорее деградация, варение в собственном соку или распыление, уход в индивидуальные стратегии или вписывание в чужие дискурсы и проекты. Что ты думаешь об этом? Принципиальный вопрос — как писать историю левых нулевых-десятых годов?

ДВ: Cпасибо, Кирилл, за острую проблематизацию нашего положения. Действительно, все во многом, прежде всего эмоционально, похоже на то, как ты описываешь. Есть и исчерпываемость, и выгорание, и стирание памяти. В тоже время, я бы попробовал дать более дифференцированную картину. К тому же, очевидно, что резко изменилась эпоха – даже не в том смысле, что все стало более реакционно и жестко, а в том смысле, что, пока мы вырабатывали свои ответы, изменились все вопросы. И стоит искать совсем новых активистских практик вместе с теоретической и эстетической работой. Более того, это не просто особенности российской ситуации – все меняется и изменилось глобально.

Я бы не сказал, что левая повестка в самом широком смысле уходит – скорее всего, никуда она не уходит, она оказывается перехвачена националистическими, неофашистскими силами (не будем забывать, что исторический фашизм и был сформулирован как национал-социализм) – вот они-то во многом готовы играть в реальной политике на стороне простого народа, против того самого коррумпированного либерального глобалистского прогресса.

Ты, мне кажется, несколько популистски апеллируешь к реальной политикe – тогда активистам надо идти в большие партии – Яблоко (как Этманов или Шлосберг), в Справедливую Россию (как Шеин), к коммунистам (куда, я предполагаю, пойдет Удальцов после отсидки) и там делать свою новую повестку. Отчасти похоже на то, как в США и в Англии пытаются переформатировать старые партии. Возможно, что это будет интересно и важно в ближайшее последнее Путинское десятилетие. Пока очевидно, что «пакет» преобразований будет в той или иной степени социально-националистическим – это и есть реальная «левая» политика. Остальное удел маргиналов и художников – это кстати жестко отрефлексировал в своей скандальной статье Славомир.

Мне кажется, что у утопии не может быть сейчас реального политического представительства, и я бы не стал тут слишком драматизировать как полный провал. Вопрос, как этот утопический горизонт сохранять вне участия в каких-то значимых политических процессах.

Это также не значит, что любой разговор об утопии обязательно скатывается в зону маргинальности. Уверен, что и у утопии, и у радикального социального анализа и критики очень весомое место в публичной сфере. Просто это действительно должны быть очень серьезные высказывания, которым в науке и искусстве приходиться конкурировать за внимание с множеством других позиции. Я вижу это в искусстве – никакие твои прекрасные рассказы о равенстве и социализме не дадут тебе преимущества внимания перед другими авторами, которые этого не делают. Все решит, удастся ли тебе создать некоторую образную систему, которую многие захотят разделить с тобой, в чем они узнают себя такими как они есть и почувствуют, какими они могли бы стать. Это должно быть очень весомое высказывание, обладающее определённым «качеством» — свои критерии качества работают в поп-музыке, свои в академии, свои в искусстве, в моде, в музыке и т.д. И не стоит делать вид, что их нет, и списывать все на нехватку ресурсов – никого не волнует сколько у тебя было денег, волнует то, что ты смог сделать.

Что касается активизма – я бы сейчас сделал акцент на выстраивание прежде всего экономической автономии – в этом может быть центральный момент провала – нет альтернативной экономики активизма. Ты как-то давно говорил про «левый бизнес». Он не появился, и в ситуации отсутствия грантовой поддержки это ведет к серьезному вырождению.  Понятно, что это не просто – но без создания своих пространств – кафе, клубов, качалок, сельхоз коммун, магазинов, кооперативов, ремонтных бизнесов и каких-то серьезных бизнесов все загнется совсем очень скоро. Как раз тут открывается масса возможностей преодоления отчуждения, риска, ответственности, профессионализма и, конечно же, политической мотивации – так как деньги зарабатываются не для прибыли, а для общего дела (при том, что большинство активизма остается анархическим и им тут вообще нет проблем – это ж не государство строить и за власть бороться?). Может быть с этим «делом»-то проблемы и есть? Скажем я знаю, на что мне нужны средства – мне в десятую очередь нужны деньги для потребления, они мне нужны для дела – чтобы иметь возможность делать искусство — то, за которое я готов отвечать на суде истории и помогать другим делать высказывания.

У меня такое ощущение что у активистов нет этой ясности – иначе бы люди занимались бы просто экспроприациями, ха-ха. У них действительно ушло воображение того, что есть больше чем твоя жизнь – отсюда и расцвет всей этой милой «заботы о себе» — мы правильно питаемся, правильно относимся к окружающей среде, правильно отдыхаем и т.д. – удивительно, как повседневность активизма сегодня полностью отражает отказ от любых форм трансгрессии – здоровый и комфортный  образ жизни – никакого насилия ни по отношению к себе, да и вообще без насилия… Трансгрессия остается уделом художников – которые пьют, курят, дерутся, ругаются, «пристают» друг к другу и пр. Я не то чтобы в восторге от этого, но тут скорее просто анализирую отличие, которое сейчас у нас ярко проявилось в соседстве сообщества художников и активистов в нашем ДК РОЗЫ.

Ну и последнее про историю – история все-таки пишется художниками и исследователями – тут я бы опять не стал все драматизировать. Есть исследователи ЛГБТ-движения, есть анархо-антифа истории, есть события, нашедшие отражения в искусстве. Конечно многое забывается – но это уже скорее общероссийская проблема, где никто ничего не помнит вообще – у нас нет истории современного искусства вообще, а ты про левых…

Я думаю, что мы должны серьезно отстаивать рубежи профессиональной культурной политики, которая и есть важнейшая часть публичной политики. Просто если раньше действительно был важен акцент на партийности, то сейчас он все более проблематичен. Можно и нужно придерживаться общих левых базовых идей, при этом не впадая в «деградацию». Я бы скорее продолжил работу на культурном фронте – мне кажется его не стоит недооценивать, и от того, как мы сможем его развить, будет зависеть во многом будущее всех левых идей. Пока эту борьбу мы еще не проиграли – созданы «летучие партизанские отряды», пользующиеся некоторой «симпатией населения». Вопрос — как превратить их в армию? Может быть, на это уйдет еще парочка десятилетий.

КМ: Мне кажется, главная  проблема в том, что, занимаясь с середины 2000-х политизацией искусства, то есть разоблачением его реакционно понимаемой автономии, мы не заметили, как искусство и политика слиплись до неразличения. В итоге искусство (как символическое действие) подменяет собой политику (как выстраивание связей между разными группами, средами, прослойками), а вроде бы политическое высказывание порой оказывается ориентированным прежде всего на арт-контекст.

Но очевидно, что грань между искусством и политикой может размыкаться прогрессивным образом только в обществе с прогрессивной, революционной динамикой.  В таком обществе как наше это размывание ведет только к эстетизации и ложной героизации политики, спекуляциям и манипуляциям.

Потому что та политика, которой мы хотим — и в радикальном и в реформистском варианте — строится все же на доверии, на репутации, на коллективных решениях, на представительстве. И если политика как таковая не растворится в каком-то постнеолиберальном или постчеловеческом управлении, то она и дальше будет строиться на этом. Искусство же может строиться на чем угодно, в том числе на сугубо индивидуалистических, этически малопристойных стратегиях. И невозможно вменить это ему в вину. Можно и нужно политизировать условия арт-производства, можно использовать политические темы в искусстве, можно ставить искусство на службу политике, но границу между тем и другим надо сохранять.  Я считал так всегда, но сегодня, мне кажется, надо особенно настойчиво себя спрашивать — чем ты занимаешься в конкретный момент — политикой или искусством? По каким законам ты готов себе судить и предлагаешь это делать другим? Это нужно именно для того, чтобы сохранять те критерии качества в искусстве и критерии успеха в политике, о которых ты говоришь.

Но, увы, невозможно существовать в реальной, публичной политике и в искусстве одновременно — давление среды, боязнь тривиализации собственного образа и высказывания  — все это и создает ту самую пленку, о которой я говорил вначале. И вот активист или активистка, уже, казалось бы, готовая к тому, чтобы использовать свои знания, свой опыт, свое обаяние и гражданскую страсть для политического прорыва к людям из других сред, зависает на этой грани или разворачивается и уходит в чисто интеллектуальную или художественную деятельность, пусть и с политическим посылом.

При этом у нас не возникло caviar left, салонных левых, которые были возможны благодаря крупным левым партиям и профсоюзам, вели буржуазный образ жизни и выполняли конкретную политическую функцию — обеспечивали публичную репутацию институциональным левым. Соответственно, нет у нас и антисистемных, антипартийных бунтарей а-ля ситуационисты или 68 год — когда нет политики, ее отрицание в пользу некоего стихийного раскрепощающего арт-восстания выглядит просто инфантильно и никак не работает.

Вместо этого у нас возникла прекаризованная, максимально нестабильная материально и психологически среда, представители которой, с одной стороны, искренне разделяют некоторые либертарные идеалы, с другой, как все художники или интеллектуалы, тем более в таких напряженных условиях, подумывают об индивидуальной карьере и порой даже не прочь использовать для нее коллективный активистский капитал. Именно эта прекарность и нестабильность делает представителей этой среды способными на изобретательные взрывные акции и неспособными на  долговременные, самоорганизованные политические проекты.

Понятно, что гранты никак не могут решить эту проблему, тем более при явной тенденции этой среды к перепроизводству. Что же остается? Что ты понимаешь под сохранением культурных рубежей, а, главное, где брать ресурсы на это сохранение?

ДВ: Мне нравится настаивание на различении – фикции искусства, у которого есть своя политика, и реальности – скажем так, активизма. Но это различие как раз лежит в основе всей авангардной парадигмы искусства. Ничего тут нового формально и методологически нет – удивительно, что так долго слаженно работает.

И мне кажется, что наши читатели могут запутаться, что тут понимается под политикой – ты пишешь: «искусство (как символическое действие) подменяет собой политику (как выстраивание связей между разными группами, средами, прослойками), а вроде бы политическое высказывание порой оказывается ориентированным прежде всего на арт-контекст» — ну собственно если оно (искусство) может выполнять эту функцию выстраивания, то оно, конечно же, и есть политика. И за это мы его ценим, как и за его способность заявлять постоянные претензии на равенство – искусство такое уникальное явление, которое как раз объединяет политику равенства и политику свободы. Поэтому оно нам так и важно – ведь в реальной политике мы часто видим конфликт этих двух эмансипаторных программ. Именно поэтому активистское высказывание так нуждается в легитимации через искусство, которое может признать или не признать эти его качества. Мне кажется, что реальная политика (как и активизм) стали заложниками не художественной, а медиа репрезентации — именно на нее они и ориентированы. И это большая проблема – в сравнении видно, как искусство выработало свою институциональную критику, а активизм не рефлексирует о власти и экономике медиа, которому он поставляет образы, наивно веря, что они, мол, идут в сознание народа в «автономной», аутентичной форме. А это совсем не так. Очень надеюсь, что сейчас (март 2017) мы как раз переживаем закат такой формы активизма и, может быть, он уйдет в какие-то более серьезные практики социальной работы.

КМ: То же самое с левым бизнесом. Я полностью согласен, что это принципиальный фактор, и дико уважаю тех, кто тянет на себе эти проекты в ситуации чудовищного отчуждения, когда твои идеалы мешают тебе полноценно конкурировать. Но никакого левого бизнеса как явления у нас нет и не будет до тех пор, пока на системном уровне не будут облегчены условия для малого бизнеса, в первую очередь, для кооперативов.  Так что это тоже вопрос политической борьбы. Не будем забывать, что и на Западе возможности для поддержания автономных пространств были достигнуты благодаря левореформистским правительствам.  А у нас где, по-твоему, ресурсы для экономической автономии?

ДВ: Ты тут воспроизвел интересный взгляд, что горизонтальные структуры экономически проигрышные. Это похоже на реальность, но должны ли мы с ней мириться? Скажем, как опытный эксперт могу сказать, что в искусстве как раз именно коллективы обладают очень серьезными конкурентными преимуществами и, кстати, выставка в Гараже это еще раз доказывает – если посмотреть на участие молодых активисток-художниц. Проблема в другом – я уверен, что и в экономике эти кооперативные структуры имеют множество преимуществ, просто мало кто может ими воспользоваться из-за неумения людей быть вместе. И неважно для какого дела. Просто неумения. Мне кажется, что это основное чему стоит учиться всем, кто готов п-деть про коммунизм и анархию. Учиться слушать, учиться уважать, учиться помогать, учиться щедрости и т.д. Но мало кто идет в этот процесс. Всем хочется – Я! Я! Это Я! – ну тогда все ясно и все наши вопросы сами собой отпадают.  Мне кажется, что в России как раз очень интересная мутная экономическая ситуация, вполне позволяющая мелкому бизнесу быть, и он есть (понятно, что все далеко от идеала) – контролем над бизнесами ниже лимона рублей мало кто парится – себе дороже. Экономика, чуть ли не наполовину в тени – земли дофига, цены за пределами Москвы на все доступные и ничего не происходит. Так что ресурса, мне кажется, одного не хватает — человеческого. Но он так быстро и не появляется, и тут важна роль культуры прежде всего. Давай поговорим лет через 10 (если выживем) – надеюсь, что к тому времени Аркадий Коц будет звучать во всех такси, а Что Делать будет делать огромные выставки в Третьяковке и в сельских музеях. Нам есть чем еще заняться, ведь правда?

КМ: Дима, я согласен насчет человеческого ресурса и насчет неспособности быть вместе. И я как раз вижу, что этот ресурс тает, люди уезжают за границу, не видя здесь возможностей спокойно реализовываться. Пока мы формируем среду, эта среда расползается, разъезжается, дробится. Поэтому  у меня более алармистские настроения.

Искусство объединяет людей символически, а в реальности людей объединяет политика. Сначала мы пишем песню, которая, как нам кажется, за счет нового, пусть не очень заметного сдвига в эстетическом качестве, потенциально формирует некоторое новое сообщество. Это эстетическая работа, но мы можем ее производить именно потому, что находимся в определенной точке политического пространства, где встречаются разные активистские среды. Только из какой-то подобной позиции может быть написана и та история левых, о которой я говорю выше. Потом мы как бы снова возвращаемся из эстетической или научной сферы в политическую и делаем что-то, чтобы это сообщество формировалось в реальности, осознавало себя. Поем песню на митинге, на забастовке, предлагаем для записи профсоюзу. Организуем вместе с профсоюзом конференцию про культуру и рабочий класс или, может быть, лагерь для профсоюзной молодежи. Это политическая работа. И для того, чтобы Коц был массово востребован, и для того, чтоб, например, Коля Олейников мог делать свои мурали в видных местах российских городов, и для того, чтобы ЧД и ваши последователи могли делать свои педагогические проекты в российской глубинке, нужна такая политическая работа, нужна политическая борьба за ресурсы, информационные и финансовые. Этой борьбой должны заниматься левые политики. У нас нет новых левых политиков, как нет и левых правозащитников, юристов. Но ведь именно наша среда должна порождать их. Мы готовы сутками спорить про теорию и искусство, мы способны на стихийные всплески солидарности, но мы не можем защитить друг друга и других юридически, мы не можем целенаправленно продвигать в обществе нашу повестку социальных прав человека.  При том, что организационные навыки у нас есть, но наши прекарные структуры не позволяют и не позволят их полноценно реализовывать. Нужна возможность и способность работать постоянно, а не активизм по вдохновению. Нужна политическая профессионализация.  Если ее не будет, то даже если вдруг нам дано еще 10-20 лет относительно спокойного времени для работы, мы их растратим впустую.

ДВ: Тут очень важный возник вопрос – возможно ли продолжение воспроизводства левой культуры в отрыве от реальной политики? В прошлом это очевидный нонсенс – интеллектуал, художник, выражаясь языком старой школы, должен «быть членом партии». Сейчас, мне кажется, ситуация сильно изменилась – как собственно изменились сами условия производства. Я понимаю, что будет некоторой натяжкой сказать, что клубы, галереи, лофты, универы и прочее — это такие же фабрики производства не просто смысла, а той самой огромной материальной прибавочной стоимости. И конечно же, никто не преуменьшает важность союза творческого и индустриального работника, но сейчас выходят на передний план иные альянсы и субъективности. Они еще только в становлении и поэтому вряд ли в ближайшее время обретут свои формы организации. Но что мы можем и должны сделать сейчас, так это настаивать символическими и интеллектуальными средствами на том, чтобы их становление носило классовый, а не идентитарный характер. Это дико сложно, но как Маркс в свое время во многом своей теоретической работой собственно и формировал классовое сознание, так и мы сейчас, мне кажется, должны это делать. Это не значит погрузиться совсем в герметичность и оторванность утопии. Нет. Это внимание к реальным происходящим процессам. Я вижу по замечательной честной молодежи, что их волнуют совсем другие, чем нас, темы, они не верят больше в социальную и классовую повестку – при этом у них есть взыскание равенства и свободы. Может быть, они смогут найти свои формы политической организации и бытия вместе – и, может быть, это будут формы, не связанные с профессионализацией, а по-новому переосмысленные практики участия, которые сейчас, после нескольких попыток потерпели поражения, но будущее, мне верится, за ними.

 

Дмитрий Виленский — художник, член рабочей группы Что делать?

Кирилл Медведев — поэт, музыкант, активист РСД.