Представляем вашему вниманию развёрнутую авторскую презентацию монографии профессора университета Монреаля (Канада), историка рабочего движения Давида Манделя «Петроградские рабочие в революциях 1917 года» (Москва, Хронограф, 2015).
Эта статья основана на результатах моего исследования рабочего движения в Петрограде в 1917-м и первой половине 1918 года. В этой работе я старался представить и проанализировать общественно-политическую активность промышленных рабочих российской столицы и эволюцию их позиций по отношению к главным вопросам этого периода: природе власти, мировой войне, регулированию экономики, социальным реформам.
Я изложил результаты этого исследования с максимальным использованием слов самих рабочих, ибо я хотел дать читателю возможность самому судить о качестве тогдашнего рабочего движения. Когда я, еще молодой социолог, начал исследовать эту тему, я находился под влиянием тогдашней западной историографии и ожидал найти в основном разнузданную стихию, слепо следившую за безответственными посулами большевиков о социалистическом рае, ожидавшем их вот за углом. Но я нашел рабочее движение совсем иного, поразительного качества.
Это исследование не было предпринято с целью поддержать определённую политическую позицию по отношению к революции. Но, с другой стороны, я не пытался скрывать свое сочувствие делу трудящихся. Ведь нельзя писать о важных исторических событиях, а тем более о революции, расколовшей мир, не имея собственной точки зрения. Претендовать на нейтральность в изучении человеческого общества – в лучшем случае наивность, а в худшем — недобросовестность. Но, несмотря на мое сочувствие интересам рабочих, я заранее не решал для себя вопроса о том, были ли они слепыми жертвами властолюбивых демагогов или сознательными творцами своей истории. В решении этого вопроса я использовал все доступные мне материалы. В конце концов, читатель сам решит, вписывается ли предложенный анализ в приводимые (или в какие-либо не приводимые) мною исторические факты.
Хотя целью исследования было пролить свет на природу участия рабочих в революционном процессе, его результаты неизбежно привели меня и к политическим выводам об Октябрьской революции. Речь идёт, прежде всего, о её исторической легитимности. Вывод, что Октябрь был легитимным, идёт вразрез с господствующей на сегодняшний день историографией, да и, наверное, с преобладающим общественным мнением и с позицией российских властей. Именно это и есть тема настоящего очерка.
Утверждая историческую легитимность Октябрьской революции и последующего за ней подавления капитализма, я, конечно, не думаю утверждать, что они были неизбежными. Ничто в истории народа не является неизбежным. Всегда существуют альтернативные пути развития, особенно в периоды революционного кризиса. Но либерально-демократический путь развития для России – а именно такой путь и был целью Февральской революции, в том числе для рабочих – был исключен для России в 1917 года.
Давид Мандель
Что подразумевается под исторической легитимностью? Это в первую очередь означает, то, что Октябрьская революция не была произвольным актом, осуществлённым за спиной российского общества группой марксистских идеологов, стремившихся любой ценой провести «социалистический эксперимент». Именно так она представлена в проекте Концепции нового учебно-методического комплекса по отечественной истории, заказанной властями России. В этом проекте написано, например, что «Свершившаяся в 1917 г. Великая российская революция, а также начавшийся в октябре 1917 года «советский эксперимент», по силе воздействия на общемировые процессы, признаны одними из важнейших событий ХХ века». Как видим, Февральская революция все-таки считается великой (несмотря на то, что она свалила царя, признанного сегодня церковью святым, хотя грешный народ его тогда называл «кровавым»), но сам Октябрь сводится к «эксперименту». Иными словами, это был якобы произвольный акт, сбивший Россию с естественного её пути развития, пути капиталистической демократии.
Мое исследование поддерживает вывод, что Октябрь был, наоборот, народной революцией. Для трудящихся её целью было спасти Февральскую демократическую революцию от угрозы контрреволюции со стороны имущих классов, буржуазии и помещиков. И поскольку эта вторая революция была направлена против этих классов и, поскольку во главе её стояло рабочее движение, она развязала экономическую и политическую динамику, которая и привела к подавлению капитализма.
Исторический опыт буржуазной демократии во всём мире учит, что необходимое её условие таково: буржуазия в демократических свободах не должна ощущать угрозы своему социально-экономическому господству или любым другим интересам, которые она в данной обстановке считает жизненными. Как видно, тут присутствует определённый субъективный элемент: восприятие буржуазией степени угрозы. Как бы то ни было, в России начала ХХ века это условие отсутствовало. Российская буржуазия, и тем более дворянство, боялась оставаться лицом к лицу с трудящимися классами, с рабочими и крестьянами, без поддержки мощного репрессивного аппарата царизма.
Российское общество было глубоко поляризованным, расколотым на имущие классы, с одной стороны, и трудящиеся классы – с другой. Раскол этот, непримиримое противостояние имущих и трудящихся классов, уходил своими корнями глубоко в историю и в самую структуру российского общества. Большевики их не создали в Октябре 1917-го года.
«Нас обвиняют, что мы сеем гражданскую войну, — говорил рабочий-большевик на Первой городской конференции рабочих и красноармейских депутатов в мае 1918 года —Тут большая ошибка, если не ложь… Классовые интересы не нами созданы. Это вопрос, который существует в жизни, это факт, перед которым должны склониться все».
Страх перед народом объясняет трусливую, в основном беспомощную, оппозицию самодержавию даже со стороны самых радикальных элементов имущих классов. Кадет В. А. Маклаков этот страх ярко выражал в своей известной статье «Трагическое положение», опубликованной в 1915 году. В ней автор приводит метафору:
«Автомобиль едет по горной дороге, а шофер явно безумный. Угроза катастрофы велика. В машине сидят люди (читать: либеральные политические деятели), умеющие управлять. Но их действие парализовано страхом того, что при борьбе за руль, автомобиль упадет в бездну. А ведь в машине сидит мать — т. е. Россия».
«Россия» кадетов отождествлялась с социальным господством имущих классов. Страх перед трудящимися массами, страх перед «социальной революцией» парализовал действие «умеющих управлять». Французский посол Ж. М. Палеолог приводил разговор с видным банкиром и промышленником А. И. Путиловым в июне 1915 года. Последний охарактеризовал грядущую революцию как «ужасающую анархию, бесконечную анархию …, анархию на десять лет».
Когда в феврале рабочие и солдаты в Петрограде свергли самодержавие, имущие классы сначала, так казалось, приветствовали революцию. Они вышли на улицы столицы с красными бантами в петлицах. Но в душе у них было глубоко тревожно. Вот как этот период вспоминал В. В. Станкевич, народный (т.е. правый) социалист, военный комиссар при Временном правительстве и проницательный наблюдатель политической сцены:
«Официально торжествовали, славословили революцию, кричали «ура» борцам за свободу, украшали себя бантами и ходили под красными знаменами. Все говорили «мы», «наша» революция, «наша» победа, «наша» свобода. Но в душе, в разговорах наедине – ужасались, содрогались и чувствовали себя пленёнными враждебной стихией, идущей каким-то неведомым путем».
Словом, фундаментальное условие буржуазной демократии отсутствовало в России: имущие классы слишком боялись трудящихся классов. Было ли чего бояться? Помещики, безусловно, имели повод для этого. Ведь земельная реформа по-крестьянски – а крестьяне составляли подавляющее большинство российского общества – положила бы конец их существованию, не только как господствующего класса, но и вообще как класса.
Но и буржуазия не могла оставаться равнодушной к перспективе земельной реформы по-крестьянски (без выкупа), ибо она нарушила бы святой принцип неприкосновенности частной собственности, пусть и феодального происхождения. К тому же к 1917 году очень значительная часть помещичьих земель была заложена банкам, что ещё больше сближало интересы двух этих классов.
Но в Февральскую революцию рабочие, в том числе и рабочие-большевики, не ставили себе целью свергнуть капитализм. Революция должна была быть демократической. Её целями были: демократическая республика, энергичная дипломатия в пользу скорейшего, демократического мира, восьмичасовой рабочий день и земельная реформа. Последние две цели были, безусловно, социальными. И не только они. Как объяснил агитатор Петросовета в марте 1917-го года: «Рабочие не могут добыть свободу и не использовать её для облегчения ярма труда, для борьбы с капиталом».
Кроме введения восьмичасового рабочего дня, после Февральской революции рабочие очистили заводские администрации от самых одиозных фигур (при царе администрация тесно сотрудничала с охранкой и полицией), добивались повышения зарплаты, сильно подорванной инфляцией военного времени, добились права избрать своих представителей в заводские комитеты для представительства их в отношениях с администрацией (до этого предприниматели упорно запрещали коллективное представительство рабочих), установили право завкомов ведать внутренним распорядком на предприятиях. Наконец, приём и увольнение рабочих должны были производиться с согласия завкома – это до революции была еще одна сфера разнузданного произвола администрации.
Это, безусловно, было много, особенно для России. Но рабочие не думали этими мерами угрожать капитализму. Ни рабочие, ни большевики не выдвигали в первые недели революции требования рабочего контроля (за частичным исключением рабочих государственных предприятий). И когда они впоследствии его выдвинули, они добивались лишь доступа к информации, а не участия в управлении предприятиями.
Самые просвещенные представители буржуазии это понимали. Выступая в марте 1917 года на заседании Совета частных железных дорог, Министр путей сообщения Н. В. Некрасов, среди либералов известный как «левый», пытался смягчить опасения собравшихся:
«Нет необходимости бояться того, что социальные элементы теперь начинают появляться. Следует, скорее, стремиться направить эти социальные элементы в правильную сторону… Существенным является рациональное сочетание социального момента с политическим, и ни в коем случае не отрицать социального момента, бояться его… То, что мы должны достичь, это не социальная революция, а избежание социальной революции через социальные реформы».
Сначала казалось, что промышленники готовы были слушаться этого совета. Но на самом деле они считали уступки, сделанные ими сразу после революции, лишь временными, пока не погаснет революционный пыл рабочих и возможно будет отобрать уступленное. Очень скоро после Февраля буржуазная пресса стала трубить о «чрезмерных требованиях» рабочих, угрожающих снабжению доблестной армии в окопах. Рабочие сразу увидели в этом попытку буржуазии вбить клин между ними и солдатами. Ведь их союз сделал возможной Февральскую революцию. Рабочие начали подозревать, что за учащающимися перебоями в производстве скрывается крадущийся локаут предпринимателей. Ведь до революции локауты были любимым орудием промышленников. Еще в ноябре-декабре 1905 года, всеобщий локаут в Петербурге, в тесном сотрудничестве с администрациями государственных предприятий, нанёс решительный удар первой русской революции.
Подозрения рабочих стали усиливаться, когда они увидели, что Временное правительство отказывается от действенных мер борьбы с растущей экономической разрухой. Министр торговли и промышленности, либеральный капиталист А. И. Коновалов, подал в отставку в знак протеста против довольно скромного плана государственного урегулирования, выработанного экономической комиссией Петросовета, возглавляемого тогда правыми социалистами. Несколько недель спустя на Съезде военно-промышленных комитетовКоновалов обрушился на «непомерные требования рабочих», предупреждая, что «если в ближайшем будущем не произойдёт отрезвление умов, мы будем свидетелями закрытия десятков и сотен предприятий». А ведь Коновалов считался «левым» среди промышленников.
Начиная с весны 1917-го года рабочие всё более убеждались, что буржуазия ведёт скрытый локаут, надеясь подавить рабочее движение «костлявой рукой голода», как ярко выразился либеральный банкир и промышленный магнат П. П. Рябушинский на Втором Всероссийском торгово-промышленном съезде в начале августа. Против угрозы надвигающегося экономического краха и массовой безработицы рабочие пытались ввести контроль над заводоуправлениями, в смысле доступа к информации для проверки причин простоев. Но они быстро убедились в том, что контроль им не будет доступен, пока буржуазия не будет отстранена от влияния на государственную политику, пока власть не перейдет в руки советов. Не случайно первым крупным представительным собранием петроградских рабочих, потребовавшим передачи власти советам, была Первая Петроградская конференция фабзавкомов в конце мая 1917 года.
Передача власти советам означала для трудящихся устранение имущих классов от влияния на государственную политику. Ибо эти классы были контрреволюционно настроены. Временное правительство, в котором участвовали представители этих классов вместе с правым социалистами, за восемь месяцев своего существования не выполнило ни одной из целей, поставленных народом в Февральскую революцию: ни земельной реформы, ни поиска демократического мира, ни созыва Учредительного собрания, ни закона о 8-и часовом рабочем дне (последний петроградские рабочие ввели «явочным порядком» уже в начале марта, но закон не был принят).
Вместо этого Временное правительство под давлением союзников предприняло новое наступление на фронте. Оно отказалось от экономического регулирования и препятствовало рабочему контролю. Оно в июле приняло репрессивные меры против рабочего движения и левых социалистов. И, наконец, оно содействовало военному заговору генералов в конце августа 1917 года с целью подавления организаций трудящихся, и в первую очередь советов.
Рабочие Петрограда всецело поддержали Октябрьское восстание и переход власти к советам. В устранении имущих классов от влияния на государственную политику они видели единственную возможность предотвратить контрреволюцию и реализовать обещания Февральской революции. Но от перехода власти к советам они не ожидали чудес. Они четко видели, как надвигаются промышленный крах и голод. И большевики, в свою очередь, не обещали массам чудес.
Рабочие Петрограда и в первую очередь рабочие-большевики – а их в городе к октябрю было свыше 30 тысяч – понимали, что против них будут не только имущие классы, но и интеллигенция, в том числе и левая, социалистическая интеллигенция, которая отошла от народа в тот момент, когда народ, наконец, разогнул спину. Они понимали, как трудно будет в условиях войны и экономической разрухи управлять страной без помощи образованной части общества. Но переход власти к советам давал хотя бы шанс на сохранение революции. И к тому же была надежда, что пример России даст толчок революциям на Западе, которые потом придут на помощь российской революции.
Большевиков осуждают за Октябрьскую революцию. Их обвиняют в развязывании гражданской войны. Но с моей точки зрения, которая опирается на исследовании рабочего движения того периода, большевики заслуживают скорее похвалы. Они как партия трудящихся честно выполнили свой долг – не оставляли народ в критический момент без руководства. В отличие от них левые меньшевики, которые разделяли в основном большевистский анализ политической ситуации, решили стоять в стороне, потому что они не верили в жизнеспособность власти советов, опирающейся исключительно на рабочих и крестьян без участия средних слоев общества. Но эти средние слои, и в первую очередь интеллигенция, в 1917 году встали на сторону буржуазии. А что касается правых меньшевиков и эсеров, то они продолжали настаивать на участии во власти представителей буржуазии, закрывая глаза на контрреволюционные стремления последней.
Те, кто представляет большевиков как банду идеологов и узурпаторов, затрудняются объяснить, как такой группе, без какого-либо опыта государственного и экономического управления, без поддержки образованной части общества, в первые месяцы без армии, удалось устоять у власти против имущих классов не только России, но и всех развитых капиталистических стран мира.
На самом деле партия большевиков в 1917-м году была плотью от плоти рабочего класса. В этом и был залог её успеха. Она была далека от сложившегося позже имиджа «ленинской партии» как авторитарной, строго иерархической организации профессиональных революционеров. Ведь если бы партия была таковой в октябре 1917 года, не было бы Октябрьской революции. Только давление низовых и средних слоёв партии принудило ЦК действовать в октябре. Нельзя забывать, что ЦК сжёг письма Ленина!
Партия большевиков в Петрограде, членство которой в октябре 1917 года, составляло 40 тысяч человек, состояла на три четверти из рабочих. Члены райкомов и горкомов были в подавляющем своем большинстве рабочими. Рабочие-большевики были самой активной, политически сознательной, решительной частью рабочего класса. Это была та часть рабочего класса, которая посмела взять на себя руководство революцией, зная, что шансы на победу невелики. У этих рабочих было сильно развито чувство достоинства – человеческого и классового. Они решили, что не отступят от боя.
Именно к этим большевикам Ленин апеллировал в октябре против большинства ЦК своей партии, который не желал организовать восстание. Они предпочитали дождаться Учредительного собрания, выборы которого Временное правительство уже три раза отложило и которое явно не могло бы каким-то волшебным образом преодолеть глубокий раскол российского общества. Корниловское восстание конца августа 1917 года, свою симпатию к которому не могла скрывать партия кадетов, доминировавшая среди имущих классов в 1917 году, наглядно показало, к какой власти стремились имущие классы.
В историографии часто встречается мысль, что корни сталинского тоталитаризма были заложены уже в ленинской концепции партии. Но в изучаемый мной период партия была открытой и демократической организацией. Питерские большевики не один раз отклоняли позиции Ленина и ЦК своей партии.
Что касается тоталитарных стремлений, приписываемых партии в 1917 году, стоит только напомнить единодушную поддержку в рядах петроградской партийной организации сразу после Октябрьского восстания создания широкого социалистического коалиционного правительства от большевиков до народных социалистов. Где же тут стремление к диктатуре одной партии?
Если эта коалиция не осуществилась, то потому, что правые социалисты не принимали принципа ответственности власти перед советами, представительными органами рабочих и крестьян, исключающими имущие классы. Они настаивали на включении во власть (в той или иной форме) представителей имущих классов. А большевики должны были быть сведены к меньшинству, хотя они составляли большинство на октябрьском Съезде советов рабочих и солдатских депутатов. Иными словами, меньшевики и эсеры хотели аннулировать Октябрьское восстание. Когда рабочим это стало ясно, они потеряли интерес к такой коалиции. Но когда впоследствии левые эсеры решили участвовать во власти, и крестьянский съезд объединился с ЦИКом советов рабочих и солдатских депутатов, среди рабочих, в том числе и рабочих-большевиков, которые очень боялись своей политической изоляции, наблюдалось всеобщее ликование.
Несмотря на эти факты, меньшевики и эсеры с первого же дня после Октябрьского восстания стали твердить о «большевистской диктатуре». На самом деле, большевистская организация Петрограда в дни и месяцы после Октября чуть ли не исчезла с политической сцены. Активные силы рабочего класса – а эти силы были в основном организованы в большевистской партии – считали, что теперь, когда народ взял власть в свои руки, надо работать в советах, в экономических органах, организовать Красную армию. Вот слова Константина Шелавина, члена Петербургского комитета в 1918 году:
«Ряд ответственных, высококвалифицированных и прошедших школу подполья товарищей заражались исключительно «советским» настроением, не говоря уже о массе «молодого призыва». Если товарищи и не высказывали свои мысли до конца, то они все же с некоторым трудом представляли: что же, собственно, остается делать партийной организации после победы пролетариата? Некоторые полагали, что все же остаётся область агитации и пропаганды, но считали, что сейчас настоящим делом является организовать, например, районный Совет народного хозяйства, но уж никак не «киснуть» в районном партийном комитете. И точно: кругом все кипело, рушилось старое и строилось новое, государственные советские силы, районы складывались наподобие самостоятельных республик со своими собственными комиссарами: труда, народного образования и т.п., лучшие партийные силы бросались в этот водоворот строительства… Когда Василеостровский районный Совет переезжал с 16-й линии в новый дом на Средний проспект, то районный партийный комитет загнали на 5-й этаж, причём рассуждали приблизительно так: какая у них теперь может быть особая работа?».
Разве это поведение партии, стремящейся установить свою тоталитарную власть?
Всегда заманчиво читать историю в обратном направлении. В этом случае — от тоталитарного режима Сталина и назад к Октябрьской революции, или еще дальше, к ленинской брошюре «Что делать?». Сталинизм возник, конечно, не на пустом месте, а из предшествующих ему социальных и политических условий. Но если во время гражданской войны Коммунистическая партия постепенно заменяла советы, то причины этому надо искать в социально-политических условиях этого периода, а не в каком-то идеологическом ДНК партии.
Виктор Серж
Виктор Серж, бельгийский анархист, приехавший в Петроград в 1919 году и полностью примкнувший к Советской власти (позднее, в 1920-е годы, он участвовал в антисталинской оппозиции), написал следующее своим товарищам на Западе в 1920 году:
«Таким образом, революция развивается согласно жестким законам, последствия которых не подлежат обсуждению. Мы должны им сопротивляться и изменять в пределах наших сил, и наша критика будет полезной. Но при этом мы не должны упускать из виду, что мы часто имеем дело с неизменными необходимостями – что это является вопросом внутренней логики всех революций и что поэтому было бы абсурдно возложить вину за конкретные факты (как бы они ни были прискорбны) на стремления группы людей, на доктрину или на партию. Революцию не формируют люди, доктрины, партии; их формирует революция. Только тем, кто подчиняется ее необходимостям, даётся видимость стоять над событиями… Подавление так называемых свобод; диктатура, подкрепленная при необходимости террором; создание армии; централизация для военных нужд промышленности, снабжения продовольствия, и администрации (откуда государственный контроль и бюрократия); и, наконец, диктатура партии. В такой страшной цепи необходимостей нет ни одного звена, строго не обусловленного предыдущим и не обусловливающего в свою очередь следующего».
При этом Серж признался, что такая власть, как бы она ни была оправдана целью спасения революции, создаёт заинтересованность в своем сохранении уже после того, как угроза революции прошла. На это он отвечал призывом к бдительности и выражал надежду, что в более развитых странах революционная борьба не будет столь тяжелой и протяжённой, как в России, уже разрушенной Мировой войной, особенно если эти революции смогут опираться на революционную власть в России. Но при этом Серж осознавал, что в борьбе против бюрократической власти в России «коммунистам, возможно, придется прибегать к глубоко революционной деятельности, которая будет долгой и тяжелой».
Эти слова на удивление перекликаются со словами рабочего на конференции фабзавкомов Петрограда в январе 1918 года. Положение промышленности было уже катастрофическим, особенно в области снабжения сырьём и топливом. Делегаты, все активисты фабзавкомов, требовали централизации экономической власти как необходимой меры. Только что был создан, с участием Совета фабзавкомов, Совет народного хозяйства Северной коммуны, и конференция должна была принять инструкцию, согласно которой распоряжения Совнархоза были бы обязательными для фабзавкомов. Делегат-анархист предложил поправку: «за исключением того случая, когда распоряжение противоречит интересам рабочего класса». На это председатель президиума, рабочий-большевик, ответил:
«В свое время, когда рассматривалась инструкция, там имелся соответствующий пункт; мы хотели вставить именно эту оговорку. Мы об этом думали. Но, однако, в устав этого не вставили, полагая, что СНХ, который мы же организуем, не пойдет против нас, потому что он не есть орган бюрократически построенный, сверху назначенный, а есть орган, нами же выбранный, орган, который мы можем отозвать, составленный из людей, которых мы можем отстранить от дел, орган, который перед нами постоянно отвечает за малейшее свое действие.
Не забывайте, что СНХ по своему составу есть орган классовый, основанный на классе пролетариата и трудового беднейшего крестьянства, и нам кажется, что вряд ли придется такой оговоркой выражать против них какое-либо недоверие. Если сразу отнестись с таким недоверием, то вряд ли вообще эти органы смогут правильно функционировать. Они лишь тогда смогут сделать благо для всего рабочего класса и страны, спасти нас от той гибели, в которую заведена вся наша промышленность и страна, если будет полнейший их контакт и сотрудничество между этими органами, нашими же классовыми.
И я думаю, что такую поправку мог внести только анархист, который вообще отрицает всякие верхи и совершенно им не доверяет. Мы же, пролетариат, исходя из принципов демократической централизации, строим эти верхи на принципе полнейшего демократизма, вводя возможность отвода их в любое время. Нам кажется, что не приходится такой оговорки делать, потому что тем самым мы уже вносим недоверие, пока эти органы только устраиваются. В петроградском масштабе СНХ действует лишь только одну неделю, и уже сейчас высказывать ему недоверие, я думаю, было бы преждевременно.
Не забывайте, товарищи, что мы имеем полную возможность на всякой следующей конференции наш устав дополнить и исправить. Если уже действительно эти органы так разойдутся с массами, то, конечно, эту поправку придётся ввести. Мало того, придётся свергнуть эти органы и, может быть, произвести новую революцию. Но нам кажется, что пока Совет народных комиссаров – наш совет, основанные им учреждения идут вполне совместно нога в ногу».
Как Серж и эти рабочие опасались, так и случилось. Но когда настало время сделать эту новую революцию, рабочий класс, который совершил уже три революции, не нашел в себе сил на четвертую. В заключение привожу последние строки своего исследования:
«Самым решающим фактором в авторитарном развитии Советской власти, несомненно, было распыление рабочего класса после Октябрьской революции. Это произошло с удивительной скоростью уже в первые месяцы Советской власти. Выборгский район, сердце рабочего движения всей страны, еще до весны 1918 года исчез как промышленный центр. В течение четверти века до революции рабочий класса был авангардом борьбы за демократию в России. Вскоре после Октября он перестал существовать как самостоятельная политическая сила. Большевистская партия представляла себя политической организацией рабочего класса. Она на самом деле объединяла в своих рядах лучшие силы рабочего класса. Но партия не могла заменить класс, как активную общественную силу, способную обеспечивать эффективный контроль над властью, которую она сама же вызвала к жизни.
Столь желанный российскими рабочими подъем революционной борьбы на Западе имел место в 1918-1921 годах и сыграл важную, может быть, и решающую, роль в победе революции в России, поскольку он ограничивал масштабы иностранной интервенции. Но все революции, кроме российской, были отбиты силами буржуазии. И, как сами большевики понимали, в условиях изолированности от революций в более развитых странах, шансы успешного развития социализма в России были весьма ограничены».