Постсоветские левые о правой угрозе

В годовщину убийства Стаса Маркелова и Насти Бабуровой журнал «Сентябрь» опубликовал материал, в котором левые активисты и публицисты из бывших республик СССР рассказывают о национализме в своих странах и делятся соображениями о том, как нужно с ним бороться. Мы публикуем мнения наших товарищей Галины Рымбу и Кирилла Медведева.

maxresdefault
Галина Рымбу / поэтесса / РСД / Санкт-Петербург

Какова ситуация с политической ксенофобией и право-реакционными настроениями в России? Каковы отличительные особенности?

Думаю, что несмотря на активную пропаганду, массовых право-консервативных настроений в России нет, они сильно преувеличены. Есть деполитизированное «большинство», которое до сих пор не очнулось от шока 90-х и пребывает в довольно подавленном состоянии, которое не видит никакого будущего, полностью диассоциировано с прошлым, не имеет альтернатив в настоящем. Им «по умолчанию» пользуются для лепки «основ» режима. Мы имеем деполитизированную субъектность «новых бедных» людей, которые живут вне времени, то есть не имеют ключей к истории и к утопии, не располагают временем (из-за новой сверхзанятости) и ресурсами для размышлений о будущем, не связывают время и политику в единой картине происходящего.

Новые поколения (люди, которые родились уже когда Путин был у власти) рождаются в это состояние безвременности и воспринимают его как нечто естественное, это жестко. В России действительно на уровне культурной пропаганды существует эрзац-консерватизм, но он настолько сам в себе запутан (апеллирует к культурным различиям с Западом и в то же время отталкивается от него, Запад выступает своего рода негативной цензурой и источником для «политического творчества» нынешних консерваторов), натянут и схематичен, что почти не пригоден для реального усвоения какими-либо угнетенными массами и социальными группами.

С другой стороны — он настолько схематичен и эклектичен, что вызывает эффект поверхностной ангажированности, а она в определенные исторические моменты, как мы знаем, может быть довольно драматична и опасна. Да, это именно «культурный консерватизм», то, как консервативная повестка фокусируется на культуре, плодит новые фигуры общественного культурного воображаемого, говорит о том, что в качестве социальной и политической парадигмы он скорее неинтересен нынешнему режиму, а призван отвлекать от реальных социальных проблем. Но я не думаю, что он может стать «органичным» для России, это временный эффект. Его медийная работа заключается в том, что этот новый консерватизм во-многом рассчитан на то, чтобы пожирать, как «санитар леса» другие политические и идеологические альтернативы, которые могут быть предложены в публичном пространстве. Он нацелен не на открытое агрессивное противостояние социальных групп, а на то, чтобы взять истощенное общество «измором».

В реальном же времени, я думаю, что он выполняет другую функцию — скорее лишает политических взглядов, чем наделяет ими, деполитизируют людей, нежели делает их полноценными субъектами новой идеологии. Я не разделяю мнения о том, что якобы национализм, шовинизм, сексизм, гомофобию склонны поддерживать люди социально неблагополучные, что они более чувствительны к консервативной повестке (сейчас об этом говорят и в связи с выборами Трампа и с подъемом правых в Европе). Само это утверждение попахивает классизмом. Даже если и какие-то конкретные социальные группы, которые по идее, являются также адресатом левых, голосуют за правых, это само по себе еще ни о чем не говорит. Опасно мыслить политику «идентификацией» (хоть с правыми, хоть с левыми). Реальные политические взгляды — это скорее переизобретение тактик борьбы, модусы социальной жизни, создание и обнаружение новых форм общего для искоренения неравенства, готовность к радикальной утопии, продуктивная ярость.

Какой на ваш взгляд должна быть современная антифашистская повестка?

Для меня антифашизм сегодня — это борьба с классовым расизмом, который теперь включает в себя все остальные формы неприятия другого. В той же ненависти к мигрантам заложен жесткий классизм, работающий по формуле, нам говорят: «это „бедные“, которые приехали делать вас самих еще беднее и, если вы не подсуетитесь, не прогоните их, то сами скоро станете как они — дикими, голодными и безъязыкими». Правда в том, что это в каком-то смысле уже произошло. Мы все в перспективе — такие мигранты. Классовый расизм сегодня действительно стал глобальным и тотальным, и национализм, которые не больше существует вне классизма — лишь частный его случай.

Он насаждается и бедным через разобщающую фигуру «скудной» конкуренции (под «скудной» конкуренцией я подразумеваю стремление бедных бороться друг с другом за лучшее из худшего — будь то рабочие места или продукты питания, формы досуга), внушая ненависть друг другу.

Антифашизм — это и про то, что нужно двигаться дальше от травматического контекста, перемалывать историю жерновами утопии. «Новые правые» играют сегодня не только на классовом расизме, социальных проблемах стремительно нищающих классов, но и на исторических травмах. Это, в конечном итоге, политика «не-прощения» (поэтому негативным образом связанная с христианством), альтернативой этому может быть только политика неповиновения, базирующаяся на социальном воображении и готовности бороться за лучшее будущее. Кажется, это общие слова, но проблема в том, что фигура будущего вместе с фигурой общего (а они неразрывно связаны в истории) начинает стремительно исчезать из общественного и даже активистского воображения.

Считаете ли вы что левые в странах периферии и полупериферии должны придерживаться «чистого» интернационализма или же в здешних условиях им необходимо предложить обществу свою версию патриотизма — отличную от той, которую исповедуют националисты?

Проблему сегодня представляет собой не оппозиция интернационализм\национализм, а исчезновение реальной политической жизни как таковой, кризис «общего». Если и возможен новый интернационализм, то он начинается там, где мы готовы увидеть не только утопические глобальные сети коммуникации левых всего мира, но и катастрофу людей, прикованных к идентичностям и местам. Эта катастрофа связанна с новыми локализмами. Известно, что глобализм рождает новые локализмы. Весь мир пронизан микро-геттоизированными формами жизни: начиная от новых видов городского планирования, занятости, жилья и досуга, заканчивая медиа и коммуникативными практиками, чувственными состояниями.

Это рождает специфические отношения людей с «местом», с домом, с ближайшими пространствами, коллегами, близкими людьми. Грубо говоря, большинство людей сегодня (чаще всего вынужденно) привязаны к местам, но не чувствуют себя там к месту. Мы думаем: мы здесь, но почему мы должны здесь находиться? Наверняка, для нас есть что-то получше, где-то мы нужны, где-то нас ждут, но где? Мир стал бесприютен.

Капитализм внушил нам: вы все потенциально мобильны, ваше положение всегда временно, и люди верят в это, даже если рождаются и умирают в одном и том же разрушенном заводском районе или селе. Хотя давно понятно, что свобода перемещений существует далеко не для всех. Левые должны выработать свою, принципиально политику в отношении проблемы «места» и борьбы на местах.

Лично меня чрезвычайно волнует проблема малых народов, думаю, ее можно рассматривать не только в постколониальном и деколониальном ключе. Исчезновение малых языков и культур в глобальном мире говорит нам нечто серьезное о кризисе общего, который переживает сегодня весь мир. Любая культура, язык — это не только зона репрезентации «культурных различий» и проведения «границ» между своими и чужими. Это политическое состояние, ощущение общности, своебразная «картина» общего, которую представляют разные культуры друг другу и себе. В случае с исчезающими культурами здесь в миниатюре показано не только то, как отмирают и стираются культурные различия, распадается идентичность, а то как исчезает, истощается культура вообще, трансформируется человек, уходит пространство общего и готовность его отстаивать, создавать.

Все это происходит не только под влиянием глобальных обстоятельств, но и благодаря той связке в которой сегодня работают политики травмы и политики забвения. Они очень сильно связаны, и ни переизобретение себя (как отдельного человека или как народа) вокруг травмы, ни предание своей «архаичной», кажущейся неуместной культуры забвению во имя борьбы только за социальные ценности не может дать альтернативы глобализму. Малые этносы — это хрупкие культуры, которые нуждаются в своем переизобретении для выживания и которым сегодняшний мир ничего не может предложить в качестве парадигмы выживания, кроме эрзац-патриотизма и политики травмы. Отсюда — на том месте, где могли бы конституироваться новые тонкие и вместе с тем милитантные субъективности, возникают уютные маленькие национализмы, которые в конечном итоге ведут эти культуры в тупик.

Левые должны переосмыслить политику на местах не только как «на местах производства», представляя «место», локальные формы жизни не как пространство для грядущего побега или смерти, но как пространство для жизненной борьбы.

Нужно увидеть эту катастрофическую коллективность, новые социальные связи, новые взаимодействия, которые рождаются на местах и работать с ними, чтобы новые классовые гетто могли стать местами солидаризации и восстания. Это забота о пропащем месте, которая возникает как альтернатива воображаемой сверх-мобильности. Сегодня работа с «местом» является собственностью правых идеологий, так сложилось исторически, но в свете новых локализмов особенно на постсоветском пространстве нужна альтернативная право-консервативному паттерну «земля и кровь». По факту — сегодняшнее постсоветское пространство все состоит из локализмов и микро-геттоизированных пространств. Необходима работа с локальными повестками не как с зонами формального удерживания и репрезентации различий, но как с силовыми полями для выковывания общих пространств борьбы.

calend_miniatures_medvedev_850x450 (1)
Кирилл Медведев / поэт / РСД / Москва

Какова ситуация с политической ксенофобией и право-реакционными настроениями в России? Каковы отличительные особенности?

Российская власть пытается превратиться из локального империалиста в глобального, не имея для этого достаточных средств, а для устрашения и подавления внутренних оппонентов использует разнообразных — то просоветски, то «национал-демократически» — настроенных ультраправых идеологов и милитантов. Все эти маневры по-разному взаимоотражаются с настроениями, с одной стороны, либеральной оппозиции, часть которой склоняется к союзу с радикальным националистами против Путина, с другой стороны, консервативной левой, для которой сталинистская экзальтация, фанатическая ненависть к «либералам», сексуальным меньшинствам, нелояльным Путину украинцам давно уже вытеснила какой-либо интерес к жизни трудящихся.

«Осталось уточнить необходимые детали и выяснить организатора этой диверсии [гибель Ту-134], — хотя истерическое ликование ряда видных либералов, думается, свидетельствует об этом с исчерпывающей убедительностью», — так, например, высказался недавно известный левопатриотический экономист Михаил Делягин, участвовавший также в составлении списка «100 главных русофобов». Я думаю, лояльность таких деятелей к СССР и красным флагам не должна скрывать от нас главного — формирования фашистской по сути (ультрапатриотической, милитаристской, редентистской, опирающейся на «патриотический» бизнес и военизированных помощников снизу, апеллирующей к национальному большинству против «внутренних врагов») повестки под псевдосоветским и псевдоантифашистским фасадом. Это одна из реальных опасностей. Другая опасность это война разных групп общества друг с другом, к которой может привести успех неолибералов и оппозиционных националистов.

Какой на ваш взгляд должна быть современная антифашистская повестка?

Левая антифашистская повестка должна базироваться на простом тезисе. При капитализме существует только одно меньшинство, чьи интересы всегда напрямую противоречат интересам большинства — это слой, наделенный политической властью через обладание капиталом. Любые попытки напрямую спроецировать этот образ объективного врага на другие группы — социальные, идеологические, культурные, этнические, языковые, гендерные, религиозные — подразумевают фашизацию, под каким бы флагом это не происходило.

Антифашистская, как и в целом демократическая повестка сегодня не может существовать вне антинеолиберальных требований в экономике, потому что дальнейшее обнищание, потеря стабильности, защищенности, доступа к бесплатному светскому образованию для большинства вызовут только дальнейшую архаизацию и поправение общества.

И наоборот — борьба за эгалитарную экономику невозможна без солидарности и толерантности разных групп друг к другу. Обоими этими направлениями одновременно и должны заниматься левые вместе с профсоюзами, формируя новый здоровый блок, наверное, поперек существующего сегодня разделения на лоялистов и оппозиционеров.

Считаете ли вы что левые в странах периферии и полупериферии должны придерживаться «чистого» интернационализма или же в здешних условиях им необходимо предложить обществу свою версию патриотизма — отличную от той, которую исповедуют националисты?

Идея пролетарского интернационализма опиралась когда-то на представление об общности условий, в которых существует рабочий класс. Сегодня ясно, что никакой общности условий нет, наоборот, работники существуют в самых разных специфических контекстах, что и мешает им почувствовать объективно существующую общность интересов. Поэтому то, что кажется «чистым интернационализмом» сегодня, это либо космополитизм верхнего среднего класса, комфортно пересекающего любые границы, либо феномен артистической, научной, левой или анархистской сред, субкультур, представители которых могут общаться друг с другом с помощью определенных наднациональных знаков.

Рабочий класс же существует преимущественно в довольно ограниченных ситуациях своих стран, местностей, культур, общин, диаспор, и у левых нет выбора, кроме как обращаться к прогрессивным сторонам тех или иных национальных, культурных, религиозных и других традиций, выделяя в них или придавая им универсальное измерение.

Кстати, поскольку многие постсоветские левые сейчас учатся на Западе, можно провести аналогию с тем периодом, когда представители колониальной интеллигенции возвращались из западных университетов, чтобы возглавить национально-освободительную, демократическую борьбу в своих странах. Что может заставить сегодняшних интеллектуальных левых жертвовать комфортом и, возможно, карьерой ради опасной борьбы против новых гибридов неоколониализма, неолиберализма, фундаментализма в своих странах? Я думаю, без патриотизма определенного толка тут не обойтись.

Крупные антифашистские движения — будь то итальянское, французское, югославское или советское — всегда видели себя принципиальной частью национальной истории, претендовали на то, что именно они представляют или создают нацию и выражают ее интересы. «Шведские ценности — это социальная справедливость, а не шлемы с рогами» — примерно под таким лозунгом шведские социал-демократы сумели добиться довольно многого в 20 веке, пока шлемы с рогами не начали постепенно возвращаться на фоне неолиберального реванша. Реальные российские ценности это плоды интернационализма, это Советы, 1917, победа над нацизмом — отказываться левым от этого наследия значит гарантировать свою маргинальность.

Высказывания других участников опроса: левого активиста Бахруза Самедова (Гражданское движение NIDA, Баку), культуролога Екатерины Викулиной и социалистки Марии Ассерецковой (Рига), левого активиста Red Wind (Бишкек), Фаруха Кузиева (Душанбе), Олжаса Кожахмета (клуб «Ресентимент», Алматы) и социального антрополога Владимира Артюха (Будапешт) — читайте на сайте журнала.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *